ЖАБА

Жаба сидела на диване в одних трусах, смотрела по телевизору сериал и ела чипсы. Крошки сыпались ей между необъятных грудей, застревали в складках на боках и животе. Жаба трясла грудями, надувала живот и крошки падали дальше на диван, и тогда она стряхивала их на пол, приподнимая то левую ляжку, то правую – так и сидела, перекатываясь и попутно пуская газы. Наевшись, Жаба отхлебнула квасу, попыталась поджать под себя одну из слоновьих ног, да не получилось. А, ладно, всё равно пора уже собираться – шесть вечера, сейчас народ с работы пойдёт, в метро понабивается, а ей того и нужно.

Выключив телевизор, Жаба встала, надела джинсы (мужские, женские на такие задницы не шьют) и подвернула штанины. Упаковав груди в лифчик, влезла в безразмерную футболку с надписью “Housewives Of Kentucky Against Small Flushing Vessels” (сама Жаба о смысле надписи не догадывалась и даже не могла её прочесть), натянула носки в полосочку, обула раздолбанные кроссовки, подошла к зеркалу, намазала свой широченный рот ярко-красной помадой и, как могла, замазала румянами родинку на щеке, из которой во все стороны торчали волосы. Хотела подкрасить бесцветные глаза навыкате, но поленилась. А вот огромные серьги, больше напоминающие кольца для занавесок, в уши вставила. И грязно-рыжий бобрик на голове смочила водой и прошлась по нему пятернёй. А ещё, подумав, надела якобы жемчужные бусы, хотя шеи-то у неё особо и не было – голова была словно воткнута в туловище и сверху прихлопнута для прочности. Последним штрихом Жабьего туалета стал чёрный кожаный напульсник с шипами – такие обычно носят пока ещё не вышедшие из школьного возраста поклонники панк-рока, никак не взрослые женщины двадцати трёх лет от роду, но Жабу это ничуть не смущало.

Вот такая она, Жаба. Жабее некуда. Хотя на самом деле её звали Светой, Светланой. Официально-то к ней, конечно, обращались по имени, на работе или ещё где, но за глаза – Жабой, и не иначе как. Потому что она Жаба.

Пистолет был заряжен ещё с обеда. Жаба убрала его в сумочку, вернее, в громоздкую сумку, носимую через плечо на манер армейского планшета, и вышла из дома. Возле входа в метро она, собираясь с духом, потопталась возле ларьков, выхлестнула банку джин-тоника, выкурила пару сигарет и, наконец, спустилась в подземку. Жила она на окраине, поэтому с её станции в вечерний час-пик уезжало полторы калеки, а вот прибывало людей уйма. Возвращающиеся с работы пассажиры делились на две категории – на тех, кто к середине августа успел побывать в отпуске (у них кожа загорелая, а взгляд мутноватый), и тех, кто только в отпуск собирался и завистливо косился на уже отдохнувших, которые таковыми почему-то совсем не выглядели. Жаба села в вагон и поехала в центр. Рука её нервно теребила замок на сумке, в которой лежал заветный пистолет. Напротив неё сидел молодой человек праздного вида. Жаба ему улыбнулась, но он отвёл глаза и сделал вид, что крайне увлечён разглядыванием рекламного плаката, побуждающего приобрести новый препарат против молочницы. Тут в вагон запорхнула стайка девушек, подружек-хохотушек, и парень с удовольствием переключил своё внимание на них. В любой другой день Жаба губки бы закусила, да глазки долу, даже, наверное, вышла бы прочь из вагона, но только не сегодня. Потому что сегодня особый день. День Жабы.

Конечно, Жабой она звалась не всю жизнь, но уж полжизни точно. Помнится, училась она в самой что ни на есть средней школе, была толстой лупоглазой девочкой с затянутыми намертво косичками, сидела в гордом одиночестве на галёрке, рисовала в тетрадке принцесс и тихонько мурлыкала себе под нос песенки про любовь. Как-то раз повздорила она с одним мальчишкой, а он возьми, да крикни на весь класс: «Ах ты, жаба!». Всё. Дальше девочка Света вплоть до окончания девятилетки слышала шушуканье, доносившееся из каждого угла: «Вон, Жаба идёт… Ну и страшильда…».

Потом Жаба поступила в училище, там было много некрасивых девушек, потому что красивые девушки в училищах зря время не теряют, но и там Жабе сразу указали на её, Жабье, место.

- Ты нам тут в друзья, блядь, не набивайся, - процедила на первой же перемене Жанна, тощая девчушка с узкими подведёнными глазёнками, крашеной в синий цвет чёлкой и «гвоздиками» в носу и под нижней губой. И для пущей важности выдохнула Жабе в лицо сигаретный дым и ловким щелчком выстрелила окурком ей по туфле. Остальные ученицы, группировавшиеся вокруг Жанны, оскалились и начали поддакивать.

- Я не блядь, - потупилась Жаба.

- Ещё бы! Да за такую, как ты, никто ломаного гроша не даст. Так целкой и помрёшь, - засмеялась Жанна, а потом добавила: - У-у-у, жаба несчастная!

С грехом пополам отучившись, Жаба устроилась на мясокомбинат, в сосисочный цех. Ей, как бабе молодой и здоровой, сразу же поручили самую тупую и самую тяжёлую работу. Жаба ворочала чаны с фаршем, засыпала фарш в центрифугу, потом добавляла туда соль и специи. Старые работницы, стоявшие на фасовке, всё время промеж собой мило болтали, а на Жабу покрикивали. Ну да ладно, работа есть работа, деньги платят, и слава богу.

Так и шли мясокомбинатовские годы, зима за зимой, лето за летом. Хотя, нет: лето было особым сезоном. Летом, даже ещё в мае, Жабины родители-пенсионеры отваливали на дачу. Каждый год мать надеялась, что на природе отец будет меньше пить («Там водку достать сложнее»), но батя сразу по приезду уходил в глухой запой – до осени хрен его оттуда вывезешь. Так что летом Жаба была всецело предоставлена самой себе. Можно было курить прямо в комнате, не стесняясь предков. Смотреть по телику всё, что заблагорассудится. Не застилать постель. Не убираться. По три дня не мыть посуду, а по выходным не мыться самой. В общем, не жизнь, а лафа.
Как-то раз, июньским субботним утром, Жаба покупала в гастрономе ряженку и груши – это она в сто пятьдесят первый раз задумала сесть на диету. И случайно встретила свою бывшую одноклассницу Соньку, которая тогда, в школе, относилась к ней если не по-доброму, то мало-мальски нейтрально. - Ой, Светка! Светка Николаева! Привет! Сто лет не виделись. Ты как?

У Жабы внутри аж всё затрепетало. С ней поздоровались первой, раз. Назвали по имени, что со стороны сверстников случалось крайне редко, два. Вообще, спустя годы запомнили, как её зовут, это три. Поинтересовались, как у неё дела, это четыре… Ух, с ума сойти.
Девушки разговорились. Вернее, Жаба о себе почти ничего не сказала: мол, так, да сяк. А Сонька щебетала без умолку: она и работает в турагентстве, и сама недавно из Турции вернулась («Мармарис, город такой, знаешь? М-м-м, это сказка, там так всё миленько…»), и из ночных клубов не вылезает, и на джипе ездит, да и живёт теперь в центре, а тут к маме заехала, зашла вот в магазин докупить кое-чего… Жаба слушала, слушала, слушала и глотала слюни. Завидно ей стало.

Сонька говорила, и всё не в бок, а на Жабу смотрела – будто разглядывала, да что-то там себе прикидывала. А потом вдруг взяла и пригласила Жабу на тусу.

- Куда-куда? – не поняла Жаба.

- На тусу. Тусить будем. Типа встретимся все вместе, повеселимся и всё такое. Приходи обязательно. Я даже за тобой заеду. Круто будет, вот увидишь.

И Сонька, помахав Жабе ручкой, удалилась, покачивая бёдрами – она так ещё классе в шестом научилась делать. Красивая она была, Сонька, фигуристая. А Жаба так и осталась стоять, будто аршин проглотила. Никто никогда в жизни её никуда не приглашал. А тут нежданно-негаданно и подруга появилась, и на тусу её сразу пригласила. И даже пообещала, что будет круто.

- Чего стоишь-то? Брать чего будешь? – окликнула её продавщица.

Не купив ни ряженки, ни груш, Жаба выскочила из магазина, прибежала домой и скорей к шкафу. Раз она пойдёт в люди, значит, надо приодеться. А надеть-то ей, в сущности, и нечего.

- Если хоть рубль из заначки возьмёшь, убью, - грозила ей мать всякий раз перед отъездом на дачу. Пересчитав свои кровно заработанные, Жаба закусила губу. Да, на такие шиши уж точно не разгуляешься. А, была, не была.

И Жаба запустила свою пухлую ручонку в материны деньги, которые та прятала от отца за отодранным клочком обоев. И понеслась в магазин. Не на вещевой рынок, а в магазин. Который назывался просто и скромно: «Бутик».
Отоварилась там Жаба на славу: прикупила сиреневое платье с вырезом на спине (долго ей его подбирали, но всё ж одна модель кое-как подошла), и сумочку из крокодиловой кожи, и туфли в тон, и бусы пластмассовые, но издали посмотришь – словно из натурального жемчуга, и не отличишь. А ещё косметикой всякой затарилась. И духи купила – малюсенький такой флакончик, дорогущий, но что поделаешь. Надо.

На следующий день Жаба при полном параде стояла возле своего подъезда, и битый час ждала Соньку на джипе. Проходившие мимо соседи смотрели на неё, как на инопланетянку, кто-то вообще её не узнал. С макияжем Жаба, наверное, переборщила, ну и ладно – пускай все видят, что на красоту она денег не жалеет. И сумочка – во какая, из крокодила.
Наконец, Сонька подъехала. Жаба села к ней в машину, а Сонька, осыпав комплиментами её сиреневое платье, протянула ей тонкую длинную сигаретку. Закурив, Жаба размякла и спросила:

- А куда поедем-то, Сонь?

- Как куда? В клуб, конечно. «Мандаринка» называется. Утка такая, слыхала?

- Не, мандаринка – это не утка. Это фрукт, - осмелилась поправить свою новую (и единственную) подругу Жаба. Сонька расхохоталась, а потом дала по газам. Вот они и поехали на тусу. По дороге Сонька рассказывала, какой это классный клуб и что сегодня ей, Жабе то бишь, обязательно повезёт.

- А в чём мне повезти должно? – спросила Жаба. Сонька не ответила, лишь заулыбалась и доверительно прошептала:

- Ты, главное, ни о чём не беспокойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. А я всегда рядом буду.

Клуб располагался в уютном особнячке в центре города. Розовая неоновая вывеска призывно мигала. На ней и впрямь почему-то была нарисована утка, которая периодически покрякивала – ну, не утка, конечно, а звук такой смешной из колонок раздавался. А из самого клуба доносилась ритмичная музыка.

- Эта со мной, - по-хозяйски бросила Сонька двум мордоворотам, стоящим при входе, и те подвинулись, пропуская вперёд Соньку, тащившую за собой редкую уродину, которую, небось, дальше какой-нибудь бутовско-медведковской тошниловки никуда раньше не пускали, но раз уж Сонька привела… Зачарованная, Жаба не обратила никакого внимания ни на презрительные ухмылки охранников, ни на то, что Сонька некрасиво назвала её «этой». Там, впереди, было круто. А будет ещё круче.

Сонька, продолжая держать Жабу за руку, деловито продефилировала через весь зал, так и не дав Жабе толком осмотреться, и подошла к одному из столиков. Там уже сидели двое мужиков лет сорока и девушка-подросток. Мужики были в костюмах, при галстучках, а на девушке была надета коротенькая юбчонка и топик, сквозь который виднелись торчащие соски. Девушка была пьяна, мужики – так, слегка выпимши.

- О-о-о, Соня, Соня, Соня, ручка золотая, - пропел один из мужиков на мотив «Мурки», поймал Сонькину ручку, которая и вправду была золотой из-за обилия колечек и перстеньков, и галантно её поцеловал. Второй мужик сразу уставился на Жабу.

- Это Света, - представила Сонька свою спутницу.

- Зовите меня Аскольдом, - раскланялся мужик, целовавший Соньке руку.

- А я Люда, - отозвалась девушка в мини-юбке и топике, и, прикрыв рот ладонью, захихикала.

- А я – Пётр, - представился второй мужик, продолжая разглядывать Жабу.

- Вот и славненько, - и Сонька жестом подозвала официанта. – Игорёк, дорогой, принеси мне как всегда, а вот новенькой…. Свет, тебе коктейльчик какой-нибудь для начала?

- Да мне… Я уж и не знаю…

- А чего тут знать, - несколько грубо встрял мужик, назвавшийся Петром. – Пока суд, да дело, выпьем-ка мы с вами водочки.

И не дожидаясь ответа, налил Жабе из графина полную рюмку водки. Жаба водку не любила – она вонючая, пьётся тяжело и по шарам быстро даёт, но как тут отказать? Тем более что Пётр сам протянул ей рюмку и предложил чокнуться.

- За знакомство, - провозгласил Пётр.

- Доброго здоровьица, - Жаба ответила любимой застольной фразой своего папаши, которую тот, в свою очередь, подцепил из какой-то утренней телепередачи.

Гремела музыка, официант Игорёк сновал туда-сюда, лавируя между танцующими, повсюду мигали разноцветные огоньки, светящаяся бутылка пива над барной стойкой то превращалась в две бутылки, то вновь сливалась в одну. За столом вёлся оживлённый разговор, Жаба попыталась вслушаться, но улавливала лишь полуфразы:

- Человек интересен своими пороками…

- Богатому мужчине прощается всё…

- Людочка, ты прелесть. Дай я тебя чмокну…

- Аскольд, ты мыслишь примитивно…

- Зато ты, Пётр, обожаешь всё такое-эдакое… мягко говоря, нестандартное…

- Так и скажи, я люблю всё мерзкое…

- Ты любишь всё мерзкое…

- Да, я люблю всё мерзкое, всё отвратительное, отталкивающее… Грязь меня возбуждает…

Краешком сознания Жаба поняла, что её начинает развозить. Она наклонилась к Соньке и попросилась домой.

- Ты чё, сейчас самый кайф будет. Сиди давай.

Тут Жаба почувствовала, что кто-то взял её за руку. Пётр. Его ладонь была немного влажной, но очень тёплой.

- Потанцуем?

Как по заказу, ди-джей объявил медленный танец. Жаба, захмелевшая было, отяжелевшая, как-то сразу почувствовала прилив сил. Сейчас её танцевать будут. Жаба заулыбалась, кряхтя, встала из-за стола, а Пётр уже стоял и протягивал ей руку.
Во время танца Пётр прижался к ней всем телом. Сначала у Жабы приятно заиграло в грудях, а потом пошло ниже, к лобку, и там уж всё забурлило. Танцевать Жаба, конечно же, не умела - так, переминалась с ноги на ногу, пару раз своему партнёру на туфлю наступила, но он и вида не подал. Настоящий мужчина.

Когда вернулись за стол, Сонька с кем-то трепалась по телефону, а Аскольд, никого и ничего не стесняясь, задрал Людочкин хлипенький топик и настойчиво мял её подростковые грудки. Та лишь хихикала, а потом обвила руками его шею, что-то прошептала на ухо, они оба встали и, толком не попрощавшись, ушли. А потом и Сонька куда-то испарилась. Жаба и Пётр остались одни.

- Здесь громко, но скучно, - сказал Пётр. – Я знаю место получше. Пойдём?

- Пойдём, - согласилась Жаба. Ей было всё равно куда идти, лишь бы вместе с Петром.

Едва они вышли из клуба, как к ним подкатило такси с шашечками. Пётр услужливо открыл перед Жабой дверь, помог ей забраться на заднее сиденье и сам сел рядом, а таксисту стразу протянул деньги и что-то шепнул на ухо – адрес, наверное. Пока ехали, Пётр одной рукой теребил её ладонь, а другой приобнял за плечи. Жаба аж зажмурилась, а сердце её готово было выскочить прочь из груди.
- Ну, вот и приехали, - ласково сказал Пётр, когда машина остановилась возле новостройки с затейливым фасадом а-ля сказочный замок. «Вау, элитное жильё», - догадалась Жаба. Но всё-таки инстинкт самосохранения, проступивший сквозь замутнённое алкоголем сознание, заставил её поинтересоваться:

- А куда это мы приехали?

- В очень хорошее место, - уклончиво ответил Пётр, распахнул дверь подъезда и вежливо пропустил Жабу вперёд. Но та в нерешительности остановилась на пороге.

- Я боюсь, - честно призналась Жаба.

- А ты не бойся. Там ничего страшного нет.

И Пётр чуть подтолкнул Жабу вперёд. И вот они уже взмыли на лифте ввысь, Пётр, обнимая Жабу за плечи, ввёл её в квартиру и щёлкнул выключателем. Жаба осмотрелась, и у неё аж дыхалку перехватило.

В таком богатом доме Жаба очутилась впервые. В коридоре даже бил маленький фонтанчик и стояла позолоченная статуя, чего уж говорить о зеркале в толстенной резной раме, обитых плюшем пуфиках, ажурных шкафчиках и начищенных до блеска паркетных полах. Паркетных, как в заводском Доме Культуры, а не линолеумных, как везде, и у Жабы в частности.

Пётр, не дав Жабе как следует потаращиться, провёл её через всю квартиру в уютную комнату с «тяжёлыми шторами» (так Жаба ещё с детства называла гардины), опять-таки как в Доме Культуры, посередине которой стояла огромная кровать, идеально застеленная – лишь уголок в ногах был кокетливо откинут. Свет не горел, лишь фонарик в аквариуме с рыбками, и журчало там что-то. Жаба и опомниться не успела, как Пётр притиснул её к себе и жадно поцеловал в шею. Жаба тихонько застонала, а Пётр нащупал застёжку на её платье и стал её теребить.

- Не надо… - прошептала Жаба. – Я ещё… девочка.

Пётр на секунду отпрянул, потом широко улыбнулся и шепнул ей в ответ:

- Вот и замечательно.

Голова у Жабы совсем закружилась, она и сама не поняла, как оказалась этой огромной кровати в одних лишь бусах. И Петр – раз, и тоже весь разделся. Ниже живота из гладко выбритого лобка у него торчал отросток, который Жаба видела лишь на картинках, да и то дело было ещё в школе, когда одна из девчонок – ах, да, это ж как раз Сонька была – показывала их в туалете на перемене. Отросток вдруг ни с того, ни с сего стал подрагивать, набухать и подниматься. Восставшая мужская плоть напомнила Жабе мясокомбинатовскую сардельку, и она прыснула со смеху.

Чудо-отросток тут же скукожился, а Пётр нахмурился.

- Ты что, смеяться надо мной вздумала? – прошипел Пётр и наотмашь ударил Жабу ладонью по лицу.
Жаба непонимающе уставилась на Петра, открыла рот, замигала и разревелась.

- Ах, ты ещё и слёзы лить тут будешь? – и Пётр вновь саданул Жабе по щеке, прямо в волосатую родинку, теперь уже кулаком, хорошо так приложился. Жаба собралась было вскочить, но Пётр откинул её на кровать, зубами разорвал какой-то пакетик, рукой принудил Жабу закрыть глаза, навалился ей на живот и…

- Ой! – вскрикнула Жаба, почувствовав резкую боль в месте, которое располагалось чуть ниже щёлки, из которой она пускала мочу. А Пётр вдруг засопел и стал елозить по её телу взад-вперёд, причём, когда подавался вперёд, боль усиливалась. Вскоре то, чем он там ей тыкал, совсем затвердело, расширилось, и Пётр издал какой-то нечеловеческий рык. И перестал елозить. Всё, что ли? Жаба открыла глаза, увидела нависающего над ней Петра с совершенно идиотским выражением лица, но смеяться не стала – вдруг опять ударит. Да и боль никак не проходила. Пётр вытащил из неё свой отросток (тут Жаба опять ойкнула), он был весь красный. Кровь! Ну да, конечно, когда первый раз – у девочек, в смысле - оттуда всегда идёт кровь. Жаба приподняла голову – так и есть, вон вся простынь в крови. Потому и больно было.

- А, чёрт! – выругался Пётр. – Гондон порвался! И куда-то побежал. «В ванну, наверное», - подумала Жаба, оставаясь лежать на кровати и наблюдая за рыбками в аквариуме. Вот она и стала настоящей женщиной. Чудно как-то всё произошло. Она себе это не так представляла. Думала, случится это где-нибудь на море, а там моряк, такой высоченный, курчавый, загорелый, в брюках клёш и с голым мускулистым торсом, с татуировкой в виде якоря на левой груди и обязательно в тёмных очках. Приведёт её к себе на корабль, гаркнет «Полный вперёд!», и вот они одни в открытом море, солнышко, ветерок, кач-кач, кач-кач… Пётр вернулся обратно в махровом халате. Увидев валяющуюся на кровати Жабу, под которой уже расплылось внушительных размеров кровавое пятно, он посуровел:

- Чего разлеглась-то? Вставай, одевайся и пошла на хуй отсюда!

Жаба вновь непонимающе уставилась на Петра, но всё же села и прикрыла простынёй грудь и гениталии.

- Ты что, меня гонишь? – обиженно спросила Жаба.

- Нет, жениться на тебе собираюсь. Давай быстро, пока я тебя голой с балкона не скинул.

И Пётр, брезгливо поморщившись, сгрёб Жабью одежду и швырнул ей на колени. Жаба послушно встала, надела своё сиреневое платье, но потом опять села на кровать и закрыла лицо руками. Как она не сдерживала слёзы, плечи её предательски затряслись, и её прорвало:

- Я думала, я тебе нравлюсь, а ты… За что ты меня так… Что я тебе плохого сделала… А я и платье купила, и туфельки, и сумочку из крокодила… Материны деньги взяла, она меня теперь убьёт… А-а-а… А-а-а…

Пётр великодушно дождался конца Жабьей истерики, а потом достал кошелёк и протянул ей пятьсот рублей.

- На, держи. За то, что целкой оказалась.

Жаба посмотрела на купюру, потом на Петра, потом опять на купюру и решительно отвела его руку от своего носа.

- Не надо, я не возьму. Я не проститутка.

- Все вы так говорите. Бери, бери, заслужила. Чего, мало? Ну, знаешь, я все дела с Сонькой вёл, с ней расплачивался. Вот к ней и ступай, сами там разбирайтесь. Да это ты, дрянь, мне платить должна! Ты на себя в зеркало давно смотрела? Другой на моём месте тебе бы и ломаного гроша не дал, тварь ты эдакая!

Где-то Жаба это уже слышала – про ломаный грош, и всё такое. Пётр схватил её за бусы, протащил до входной двери и вытолкал прочь. Бусы, красивенькие такие, якобы жемчужные, порвались, шарики забряцали по каменному полу и раскатились в разные стороны. Дверь захлопнулась.

Вот так Жаба и сходила на тусу. Пятьсот рублей, которые ей дал Пётр, пришлось потратить на «тачку» до дома – метро-то посреди ночи закрыто. Водитель сначала не хотел сажать полупьяную потную бабу с размазанной по щекам косметикой и в мятом перекошенном платье, но всё ж таки согласился, раз за трёхсотрублёвую поездку «пятихатку» предлагают. А Жаба в горестях забыла у него в машине свою сумочку из крокодила. Жалко было сумочку, да и лежало в ней всего полно – и денег ещё рублей пятьсот, и телефон мобильный, и всякие там справки, квитанции, бумажечки и бумазеечки.

Дома Жаба всю ночь глаз не сомкнула – сидела в темноте на диване, закутавшись в плед, трясло её, знобило, плакала она. Днём походила из угла в угол, а как опять завечерело, поехала в тот вчерашний клуб. Долго по узеньким переулочкам плутала, но, наконец, нашла. Утка, светящаяся над дверьми, опять покрякивала, музыка внутри играла, а при входе стояли те же самые охранники-мордовороты.

- Куда? – один из них перегородил Жабе путь.

- Мне в клуб надо, с Петром поговорить.

- Каким ещё Петром?

- Ну, Пётр… Он такой, в сером костюме, в синем галстуке, серьёзный такой, волосы тёмные, и усы тоже…

- Нет здесь никакого Петра. И вообще, шла б ты, образина, куда подальше, а то всю публику нам распугаешь.

- Но ведь я вчера у вас была! Я с Сонькой приходила.

- Ах, с Сонькой… А вон она, кстати.

Тут и правда Сонька появилась – подрулила на своём джипе, вышла из машины, крикнула в салон: «А ну, тихо сидеть!» и, озираясь по сторонам, закурила. В машине у неё, на заднем сиденье, гнездилась целая ватага мальчишек и девчонок лет десяти-двенадцати, все чумазые, глазёнки испуганные, но голодные.

- Сонька! – бросилась к ней Жаба. – Ты… ты… ты меня… продала!?

Сонька смерила Жабу взглядом (она была на полторы головы выше), выкинула окурок и упёрла руки в боки:

- Слышь, ты, дура набитая, вали отсюда. А то сейчас ребят позову, они тебя вмиг изуродуют. Хотя куда тебя дальше-то уродовать, - рассмеялась Сонька, а потом сурово добавила: - Если кому хоть слово вякнешь, пеняй на себя, жаба несчастная. Мы и не таких обламывали. Всё, гуляй давай.

И в этот вечер Жаба пришла домой в слезах. Но принесла с собой бутылку водки. Села на кухне, откупорила бутылку, выпила через тошноту целый стакан, заела куском пиццы, завалявшейся в холодильнике. Потом выпила ещё полстакана. Посидела. Посмотрела в окно. Выкурила сигарету. Но легче почему-то не стало.

На холодильнике лежала стопка журналов. Жаба взяла один – там и на обложке, и внутри красовались сплошь стройные, длинноногие девицы с упругими грудями и подтянутыми задницами. Девицы носили роскошные наряды, рассекали по городу в шикарных авто, пили дорогие вина, сверкали бриллиантами и общались с мужчинами, которые эти самые бриллианты им, несомненно, и дарили. Девицы улыбались белозубыми улыбками и словно говорили: «Мы красивые, богатые, знаменитые, мы можем себе позволить абсолютно всё – хоть виллу на взморье, хоть любую пластическую операцию, хоть принца, хоть миллиардера, хоть луну, хоть звезду, хоть всё небо в алмазах. А ты, вот ты конкретно – лохушка, плебейка, говно на палке, и никогда у тебя ничего в жизни не получится, потому что ты

ЖАБА!

ЖАБА!!

ЖАБА!!!»

Впившись ногтями в журнал, Жаба стала вырывать страницы с портретами этих девиц, мяла их, кромсала, плевала в их белозубые улыбки. Но и этого ей показалось мало – сгребла клочки в охапку, отнесла их в ванну и там подожгла. А потом сама залезла в ванну и начала топтать горящую бумагу босыми пятками, не обращая внимания на боль и приговаривая: «Вот вам, вот вам, вот вам!». Но поскользнулась, не удержалась и вывалилась из ванны, а падая, сверзила локтем раковину, которая упала и разбилась. Жаба сильно ушиблась в разных местах, на лбу выросла огромная шишка, да ещё она вся изранилась осколками. Кряхтя да охая, стала Жаба перед зеркалом, всмотрелась в своё отражение и со всей дури залупила по нему кулаком. Разбилось зеркало, всё в тартарары. Теперь и рука закровоточила. Ну и пусть.

На следующий день Жаба, кое-как перебинтованная, пришла на свой родной мясокомбинат. Начальница, выматерившись, отправила её к врачу, и Жабе из-за наличия открытых ран выписали бюллетень, да ещё и заставили сдать анализы: кровь из вены, кровь из пальца, мочу в баночке и какашки в спичечном коробке – мало ли чего. Подлечилась Жаба, пришла было выписываться, а ей повелели кровь пересдать – опять с ранья нежрамши на другой конец города в заводскую поликлинику переться. Жаба, что ж поделать, сдала анализы ещё раз, потом невыписанная пришла на работу, чтоб начальница не ворчала, а после обеда её со смены сняли и велели чапать обратно в поликлинику – мол, срочно вызывают.

Жаба вошла в кабинет к терапевтше, а та ей с порога:

- Поздравляю, милочка. У вас реакция на ВИЧ положительная.

- Положительная – это, значит, всё хорошо? – не поняла Жаба.

- Да лучше некуда. Допрыгалась, видать, дошляндалась.

- А чего теперь делать? – Жаба пока толком и поняла, что произошло.

- Чего делать? Да ничего не делать, сухари сушить. Назначим антиретровирусную терапию. Будешь наблюдаться, может, и обойдётся. ВИЧ-инфекция не всегда переходит в СПИД. А вот от СПИДа, милочка, лекарства пока нет. А если и есть, да не про нашу честь.

Как уж сама не помнит, приплелась Жаба домой и рухнула на диван. Вот так: финита ля комедия. Ну, протянет она лет десять от силы, потом помрёт, и сожрут её червяки. Труп – штука странная. И не человек уже, и не кукла, и не манекен, и не скульптура. Был у неё в детстве котёнок – шустрый такой, игривый, забавный. Однажды ваты наелся, заворот кишок у него случился, и он умер. Отец его в тряпицу завернул и возле дома под старым тополем похоронил. А Жаба, глотая слёзы, в окно подсматривала. Ночью же тайком из квартиры выскользнула, котёнка выкопала и домой его обратно принесла. В постель к себе уложила и так с ним в обнимку и заснула. Утром родаки увидели, взбеленились, батя ей такую затрещину влепил, что до вечера в ушах звенело, а котёнка унёс куда-то подальше – наверное, на помойку за домом выкинул, где тот и сгнил благополучно. Вот и с ней также будет. Да только никто её выкапывать не станет – кому она нужна?

Пришла Жаба на работу, а там уже кипеж, все знают, все шарахаются, как она до чего дотронется, визжать начинают. Начальница ей так прямо и сказала – либо пиши по собственному, либо мы тебя вместо фарша в центрифугу закинем. Нам, дескать, такие порченые работницы здесь не нужны, у нас предприятие пищевое, ответственное. Вот и пришлось Жабе уволиться по добру, по здорову. В тот же день она завернула в парикмахерскую и постриглась. А ещё купила себе новые бусы, якобы жемчужные, точь-в-точь такие же, что у неё оборвались и на шарики рассыпались.

Раз уж работы больше нет, пошла Жаба на бесплатные курсы для спидоносцев - учиться уколы делать. Ей же теперь до гробовой доски циклоферон себе колоть. А тут мать ещё повадилась каждый день с дачи звонить – чует, что ли, чего? Жаба ей рассказывать ничего не стала – забоялась. Вот приедет, там и поговорим.

А конец лета уже не за горами. Как-то одним пустым тоскливым днём посмотрела Жаба в окно, а там люди гуляют – парами, семьями, смех детский отовсюду раздаётся. Смотрела-смотрела, думала-думала и надумала. Сходила в ветеринарный магазин и купила пистолет, с помощью которого всякой мелкой твари вроде хомячков прививки делают. Достала шприц, взяла у себя самой кровь и вставила шприц в пистолет. И разлеглась на диване – смотреть сериал, есть чипсы и ждать вечера.

И вот Жаба едет в метро, тот парень, что напротив неё сидел, вышел, а на его место уселась тёлка – вся из себя крутая такая, холёная, в топике с блёстками, глазами по сторонам зыркает, парням улыбается, аж сиськи вздыбились, а на Жабу морщится. Всё, уж сил нет терпеть. Чем ближе к центру, к пересадочным станциям, тем больше в вагоне народу скапливается. Наконец, девка встала и направилась к выходу. Жаба за ней протолкнулась, пристроилась, достала из сумки пистолетик и аккуратненько так её в пятую точку и кольнула. Обернулась девка, насупилась, а Жаба перед её глазами другой рукой помахала, на которой у неё напульсник рокерский надет был – мол, прошу прощения, нечаянно я вас шипом уколола. Пробормотав что-то невнятное, девка отвернулась и вышла из вагона. А Жаба пистолетик убрала, сошла на следующей остановке, пересекла платформу и поехала восвояси.

Выйдя из метро, Жаба заглянула в гастроном, в котором тогда с Сонькой повстречалась, и выбрала себе самый большой торт – шоколадный, с кремовыми розочками и орешками. Стала в очередь в кассу, а перед ней деваха, духнявая, расфуфыренная, с бутылкой коньяка, не иначе как французского. А, была, не была – достала Жаба свой пистолетик, там ещё много крови оставалось, и деваху тоже кольнула. Та её сукой обозвала, а Жаба, как ни в чём не бывало, напульсник выставила и заулыбалась виновато.

За гастрономом был разбит небольшой скверик. Жаба пошла туда, села на лавку, сняла с коробки крышку и начала есть торт прямо руками – оттяпает кусок и в рот его запихивает. Уже вся перемазалась, прохожие на неё косятся, а ей хоть бы хны – сидит и чавкает.
Покамест ела, Жаба представляла, как её поганая кровушка уже течёт по сосудам и капиллярам тех надменных девах. Завтра она вновь зарядит пистолет и спустится в метро или ещё куда пойдёт, где людей побольше. Пусть их лоснящиеся тела покроются язвами да коростами, пусть выпадут волосы и зубы, из жопы муть зелёная потечёт, глаза провалятся, язык отсохнет, уши завянут… Ничего, когда-нибудь она доберётся и до Соньки, и до Жанны из училища, и до всех тех красавиц из журналов. Съев торт до единой крошки, Жаба вылизала коробку, рыгнула и, даже не утерев физиономию, так и поплюхала домой вся в шоколаде. Там она ещё до заката завалилась спать, и приснился ей моряк, курчавый, загорелый, с татуировкой на груди и обязательно в тёмных очках. Моряк что есть мочи гаркнул «Полный вперёд!», и они поплыли прочь от всех, в открытое море, далеко-далеко.

2009.